фэндом: WK
автор: Jaida
переводчик: ki-chen
название: His Art is Eccentricity
пока выложен второй кусочек, маленький, сорри, сколько успела))
читать дальше
His art is eccentricity, his aim
How not to hit the mark he seems to aim at,
His passion how to avoid the obvious,
His technique how to vary the avoidance.
The others throw to be comprehended. He
Throws to be a moment misunderstood.
-from Pitcher by Robert Francis
How not to hit the mark he seems to aim at,
His passion how to avoid the obvious,
His technique how to vary the avoidance.
The others throw to be comprehended. He
Throws to be a moment misunderstood.
-from Pitcher by Robert Francis
His Art is Eccentricity
Представьте. Двадцать четыре года от роду, высокий рост, рыжие волосы, шальные зеленые глаза. Шульдих — кладезь хитроумия, вот только пользоваться им толком не умеет. Немец, но только по-английски говорит с немецким акцентом. Это потому что английский он учил сразу после немецкого, так что еще остались отметины юности. Но только там. Еще он знает японский, французский, итальянский, испанский и китайский. Скоро овладеет корейским, а потом займется шведским, ему кажется, это будет несложно. Так и будет. В его движениях отточенность и ловкость скорее выдают самонадеянность, чем настоящую уверенность в себе. Он слишком тощий. Его это не портит, худоба ему даже идет. Он любит громкую музыку, бунтарскую музыку, поп-музыку. В классической почти не смыслит, но как-то раз слышал Шопена, и ему против воли понравилось. Не любит читать, не любит выполнять приказы, не любит делать то, что ему не по вкусу. Иногда считает себя бисексуалом, когда дает себе время задуматься. Но чаще просто трахается, не считая.
Домой он выбирает кружной путь. Май месяц. Весна. Утром он убил человека. Кроуфорд послал его убить. Имя жертвы и адрес у него до сих пор на бумажке, в левом кармане джинсов, где сигареты. Он хорошо выглядит. Румянец на щеках. Он выкурил три сигареты по пути домой. Ему приятно вспоминать о том, что сделал. Это единственная оценка, которую получит убитый, — единственное, что в жизни ценит Шульдих. Насколько приятно ее отнимать, об этом он думает. Непривычная и в общем-то бессмысленная трата времени на созерцание.
Так оно было.
Бах. Бах. Ха. Придурок.
И никаких особенных глубин. Двадцать четыре года от роду, высокий рост, рыжие волосы, шальные зеленые глаза. Ему хорошо. Чертовски хорошо. По пути домой он останавливается и покупает жвачку. Покупает на те иены, что вытащил у парня из кармана, прежде чем его пристрелить. Это грабеж, сказал Шульдих, а потом замеялся и вышиб парню мозги.
Вкусная жвачка.
Представьте. Двадцать четыре года от роду, ни о чем не подозревающий, совершенно несносный, скуластый. Шульдих приходит домой и хлопает дверью. На кухне наливает себе в кружку холодного, как лед, кофе, дерьмового на вкус. Маркером вычеркивает имя парня на бумажке и прилепляет ее к холодильнику магнитом в виде банана. Глотает кофе и морщится. Часть выливает в мойку. Четыре пакетика заменителя сахара и на два пальца сливок — теперь этот кофе почти можно пить.
— Черт, — бормочет Шульдих себе под нос, в поисках печенья. — Хоть бы кто еще кофе сварил. — Не в привычках Шульдиха самому варить еще кофе. Печенье он находит, и долго хрустит упаковкой, прежде чем вытащить себе одно. — Наги. Наги. Черт, я же не буду жрать верхушку, — окликает он. Наги ест само печенье, а Шульдих — кремовую начинку, хотя это гребаный обман, на вкус там никакого крема нет. На вкус она как сахарная глазурь, паршивая дешевка. Шульдиху нравится.
— Наги нет. — Кроуфорд заходит. Морщится при виде холодного кофе. — Ты что, пьешь холодный кофе?
— Ага. Хреновая привычка, знаешь, холодный кофе оставлять. — Шульдих соскребает белую начинку передними зубами. С сомнением лижет печенье. Кривится. — Печенье хочешь?
— Нет, — отвечает Кроуфорд. Его это, кажется, не забавляет.
— А Наги ест.
— М-м. — Кроуфорд снимает с холодильника бумажку. Бровь дергается при виде бананового магнита. — Когда ты это купил? — Шульдих пожимает плечами. Если бы Кроуфорд любил посмеяться, то сейчас ржал бы, как ненормальный. Кроуфорд смеяться не любит. Вместо того, чтобы засмеяться, комкает бумажку в руке и швыряет в мусор. — Мертв?
— Ага. Не то слово как. Мертвее некуда. — Шульдих макает печенье в холодный кофе, ждет, пока размякнет. Вкуснее оно от этого не становится. Исподволь он наблюдает за Кроуфордом. Кроуфорд опускает рукава рубашки, аккуратно застегивает манжеты. Шульдих следит за руками, склоняет голову на бок, бездумно проглатывает размякшее печенье. — У тебя кровь. — Пальцами постукивает себе по щеке. Странно, Кроуфорд делает то же самое. На одном пальце остается кровь.
— Хм.
— Разговорчивый ты сегодня.
— Это не моя кровь.
— Что, проблемы? — У Шульдиха прилив щедрости. Смачивает бумажную салфетку и подходит ближе, чтобы вытереть у Кроуфорда кровь с лица. Кроуфорд позволяет.
— Вроде того.
— Я так и понял. Чья кровь?
— Гир.
— Так она у тебя буйная? — Шульдих ухмыляется. Ни о какой Гир он отродясь не слышал, но все равно забавно. Не может удержаться: — Что, решил пуститься во все тяжкие?
— Вроде того. Она у тебя в комнате.
Молчание. Пальцы Шульдиха застывают у Кроуфорда на щеке.
— Что за херня?
— Она буйная. Она у тебя в комнате. Скорее всего, перепачкает кровью кровать. Если не будешь вести себя как идиот, куплю тебе новую.
— Что за херня?
— И, — добавляет Кроуфорд, — сейчас она спит. Если придется, я отрежу тебе язык, так что сиди лучше тихо. — Кроуфорд забирает влажную салфетку у Шульдиха из рук и сам вытирает щеку. — Хм, — повторяет он. Окровавленную салфетку тоже кидает в мусор, а потом тщательно моет руки. — Если сунешься туда, — его голос останавливает Шульдиха на пороге кухни, — я прострелю тебе колено. — И он даже не обернулся на Шульдиха взглянуть.
— Может все-таки, мать твою, ты соизволишь объяснить? — наконец не выдерживает Шульдих.
— Если тебя это интересует, — откликается Кроуфорд, — то — нет. — Еще никогда Шульдих не желал ему смерти сильнее.
— Ты меня послал убить того придурка, просто чтобы выставить из дома?
— Возможно.
— А теперь у меня в спальне какая-то блядь пачкает кровью постель?
— Похоже на то.
— И ты хочешь, чтобы я сидел и молчал?
— Вопреки очевидности. — Голос Кроуфорда звучит очень сухо. Шульдих ничего от него не добьется и прекрасно это осознает.
— Господи Иисусе, ну и гребаный же ты сукин сын.
— Весьма красноречиво. Предлагаю тебе посмотреть телевизор или заняться чем-нибудь полезным, к примеру, почитать книжку или газету, пока не вернется Наги. Нет смысла объяснять одно и то же дважды.
Когда Шульдих направляется к себе, он слышит щелчок — это Кроуфорд взводит затвор — и останавливается. Стоит ли рисковать простреленным коленом, чтобы наконец выяснить, что за херня тут творится? Возможно. Он настолько зол, что не думает о последствиях. Он колеблется.
— Не стоит. — Кроуфорд встает на пороге кухни. — Иди в гостиную и остынь.
Шульдих идет в гостиную. Но и не думает остывать.
* * *
Он смотрит сериал и из вредности сметает крошки от печенья под диванные подушки, когда наконец появляется Наги. У Наги бледный, утомленный вид, но у Наги всегда бледный, утомленный вид. Наги слишком мало спит и, в отличие от Шульдиха, плохо приспосабливается к обстоятельствам. Он еще ребенок, низкорослый, тонкокостный. Усталость не делает его привлекательнее. Иногда Шульдих находит это привлекательным, иногда Шульдиху хватает терпения успокоить Наги, но иногда Шульдих осторожничает. В таком состоянии телекинетику все равно — что человека надвое переломить, что сделать себе бутерброд с сыром. Сейчас у Шульдиха терпения не хватило бы и на папу римского, нет, уж точно не на папу римского, и ему вообще начхать, насколько усталым выглядит этот мелкий ублюдок.
— Мать твою, тебя где носило? — спрашивает Шульдих и швыряет печеньем Наги в лицо, так что оно пролетает в полудюйме от кончика носа. — Реакция супер, — не забывает он похвалить, когда Наги ловит и швыряет печенье ему обратно... ему, в него, какая к черту разница. Шульдих слизывает начинку.
— Утром был целый пакет, — замечает Наги. Охренеть можно, сколько терпения. — Что случилось?
— Там какая-то Гир в моей гребаной комнате, — поясняет Шульдих.
— А, — говорит Наги. И думает: это плохо.
Еще бы, мать твою.
Нас Кроуфорд слышит?
Ни хрена. Шульдих протягивает Наги печенье, и Наги садится рядом, поднимает брови и начинает жевать.
Значит, это Кроуфорд виноват.
Кроуфорд во всем виноват. Блядь, мне пришлось ждать, пока ты, мать твою, домой привалишь, чтобы узнать, что вообще за херня творится.
— Вкусное печенье, — говорит Наги вслух. Кроуфорд стоит на пороге и смотрит на них обоих ничего не выражающим взглядом.
— Так что еще за гребаная Гир? — спрашивает Шульдих.
— Девятнадцать лет. Пять футов шесть дюймов, блондинка, карие глаза. Родом из Австрии. Как раз в твоем вкусе, Шульдих, и если ты ее трахнешь, я тебя убью. — Кроуфорд в своем репертуаре, отмечает Шульдих. Выложит о человеке всю подноготную, но так ничего толком и не скажет.
Насчет тебя он кстати то же самое говорил, лениво бросает Шульдих в сторону Наги, правда, так нихрена и не сделал. Наги медленно жует печенье и делает вид, что не слышал.
— Кто она такая, черт возьми? — Шульдих настойчив.
— Я тебе только что сказал. — У Кроуфорда самодовольный вид. У Шульдиха руки чешутся ему врезать.
— Тогда с какой стати она здесь? — Шульдих делает повторный заход.
— Другой вопрос, — отмечает Кроуфорд. — На него я пока не отвечу, поэтому на время умерь любопытство. — Кроуфорд повязывает галстук, затягивает его потуже. — Я ухожу. Смотрите, без глупостей. — Потом надевает пиджак и запирает за собой дверь. Снаружи.
Шульдих кривится, когда щелкает замок. Отсчитывает три минуты по часам на видеомагнитофоне, а затем встает. Потягивается. Улыбается.
— Охренеть, как мне все это нравится, — сообщает он. — Пойду-ка я поздороваюсь.
— Шульдих, — предупреждающе окликает Наги.
— Это же просто вежливость, — возражает Шульдих. Когда у него такое лицо как сейчас, Наги и в голову не приходит его останавливать. Наги думает, что Кроуфорд убьет их обоих, но по крайней мере у них будет время сбежать. Наги пытается представить, как они с Шульдихом прячутся в какой-нибудь далекой стране, как Шульдих проматывает деньги на безвкусные сувениры, дорогущие рестораны, дорогущие отели и дорогущих блядей, и у него опять начинает болеть голова.
Что за день, говорит себе Наги. Проявлять любопытство он предоставляет Шульдиху, а сам отправляется на боковую.