Название: Попеременное натяжение линий слабости и силы
Фэндом: Иксы, Убежище и бог-знает-что-еще
Рейтинг: НЦ-21, в основном по-прежнему за мозгоебство, хотя не только))
Примечания: не помню, когда бы еще текст писался у меня настолько медленно — и доставлял бы столько удовольствия в процессе... однако оно всё такое же инсайдерское, если не хуже, и... ах, да, если вспомню, то на всякий случай найду ссылку на первую главу))
читать дальше
Глава 2
Мальчишка хорош собой, притягивает взгляды еще в дверях. Хорош настолько, что выбор его как курьера кажется почти оскорбительным. Сакурадзукамори отмечает тонкие черты лица — не породистый, скорее изящно-порочный костяк, обтянутый матовой без изъянов кожей, губы как мазок кистью, глаза — безупречные прорези маски-вольто.
Зеленые, разумеется. Он счел бы себя задетым, если бы они не потратились для мальчишки на линзы.
Они?...
С визита Ишикавы прошло пять дней.
Сакурадзука Сейширо задумчиво проводит указательным пальцем по ободку бокала. Глинтвейн еще не успел остыть, теплый пар оседает на коже. Оммедзи морщится и отодвигает стакан.
До того как прийти сюда, в это кафе, он гулял в парке. Сидел на скамье у озера, смотрел на лебедей. Потом зашел еще в пару магазинов... У них было время.
Но они сделали выбор. Ясно. И напоказ.
— Сядь. — Он делает короткий жест, и мальчишка, заждавшийся приглашения, поспешно опускается на стул. — Да, я Сакурадзука Сейширо.
Он не продолжает. Позволяет молчанию пропитаться неловкостью, густотой недосказанности. Отмечает неуверенные метания зрачков, подрагивание губ. Ногти, царапающие столешницу.
Это даже разочаровывает. Не нашли никого достойнее? Или таков их способ выказать пренебрежение?
Он понимает, что угодил в ловушку, когда ловит себя на догадках. И вновь кривится — при мысли о липких чужих сетях.
— Я... — Зеленоглазый неуверенно тянется за пазуху, извлекает из внутреннего кармана кожаной куртки шуршащий пакет. — Вообще-то... Меня просто просили вам передать. Эйри. Эйри просил — сказать, что это для вас. В благодарность. За гостеприимство.
Пакет ложится на стол. Пальцы оставляют его с секундной заминкой, скользнув по негладкому боку. Сакурадзукамори чувствует, как уголок рта подергивается в усмешке, и ничего не делает, чтобы ее стереть.
— А. Эйри.
Ему нравятся паузы в чужой речи. И ударения. И едва заметное напряжение горла при звуке имени.
Он наклоняется к мальчишке через стол, не обращая ни малейшего внимания на пакет, лежащий между ними.
— И ничего больше?
— Да... То есть, нет... Ничего больше, конечно. То есть...
...Можно не продолжать. Или — можно продолжать бесконечно.
Зеленоглазый подарок в упаковке чужих желаний. Повод, предлог. Наживка... Сакураздукамори оценивает ходы, не понимая и не принимая, внимательно отслеживая узор. Действуя настолько хаотично — достичь результата? Любопытно узнать, каким они считают допустимый процент неудач? Ответит ли Ишикава, если спросить?
Если увидятся.
...Эйри?...
Он смотрит, молчит и ждет, — и ответный взгляд соскальзывает по черным стеклам очков, внешне растерянный, знающе-цепкий на самом дне... Он позволяет улыбке сделаться теплой. Он это умел когда-то прежде — губы помнят, даже если забыл он сам.
— Пойдем, — говорит он мальчишке, и поднимается, не дожидаясь. — Пойдем. — И поворачивает налево, в коридор, узкий, длинный. Еще пять шагов. Подумать?
Не о чем. И зачем?
Стоит закрыть дверь, и шум голосов, смех, звон посуды — всё отсекается, вместе с сомнениями, и лишь невнятный гул накатывает вялой приливной волной.
Он проводит ладонью по гладкой щеке, ощущая подушечками сливочную податливость кожи, ее прохладу, вспыхивающую жаром под прикосновениями почти мгновенно — да, это лестно, и он опять улыбается, и опускает вторую руку мальчишке на плечо.
Больше не нужно ничего — чужой взгляд уже течет, сочится зеленью «Шартрёза», сиропно-сладкий, тягучий, вязкий, мальчишка запрокидывает голову, мальчишка приоткрывает рот, мальчишка...
Мальчишка наверняка что-то знает, мальчишка наверняка что-то скажет, Сакурадзукамори умеет задавать вопросы так, чтобы остаться довольным ответами.
Сакурадзукамори...
Они используют детей. Детей, чьих способностей хватает на то, чтобы войти в чужой дом, пробив три стандартных защиты.
Они послали к нему... вот это — зеленоглазое, слишком влекущее, слишком жадно прогибающееся, слишком...
Они не могли не знать.
Впрочем, он уже имел шанс оценить их способы подачи информации. Нетрадиционные — самое меньшее, что можно сказать. Но щедрые. Оставляющие место для догадок.
Хотя насчет телепатической связи он сомневается до сих пор.
...Его ловят на собственных крючках. На любопытстве. На паранойе. Его ловят так искусно, что за одно это хочется любить чужую сеть.
Сакурадзукамори смеется — и кусает подставленный рот, как переспелый плод, и слизывает горячую слюну, как сок, тягучую, сладкую, липкую, пьяную... Сакурадзукамори смеется, освобождая одну руку и приподнимая очки.
Зеленые глаза успевают один раз моргнуть. Еще не испуганно. Только от неожиданности. Тревожно.
Один раз... И стекленеют — зачарованные, смотрящие в никуда, видящие то, что никто больше не должен видеть.
Оммедзи размыкает объятия — и тело мягко опускается к его ногам.
* * *
Его ведет злость, и он этого не отрицает, и дарит мальчишке грязную, уродливую смерть. Быструю — потому что даже в полупустом кафе всегда есть шанс, что кому-нибудь понадобится уборная.
Убивать в таких местах — вообще, чудовищная пошлость. Даже хуже чем заниматься сексом. Еще один пункт в длинном списке того, за что рано или поздно кому-то придется платить.
По кафельному полу медленно расползается темно-красная лужа. Сакурадзукамори отступает, пока она не коснулась безупречно вычищенных туфель. Голубые джинсы мальчишки — сзади уже почти черные от крови.
Полиция, вероятно, сломает голову над характером повреждений. Разрывы прямой кишки и внутренних органов, обширные внутренние кровоизлияния — всё это без малейших следов орудия убийства... Да. Забавно.
Уродливый ржавый штырь, проткнувший тело почти насквозь, остался там — в плотной вязи кошмара. Но смерть — реальна и здесь. Точнее, только здесь она и реальна.
Распахнутые глаза теперь похожи на старую смальту. Их зелень больше не отражает свет. И Сакурадзукамори жалеет, что нет в кармане ножа — поддеть растрескавшиеся пластинки.
Мальчишка не сопротивлялся его чарам. Даже не пытался. Случайно пойманный врасплох? Или попросту неспособный? Или?
Приманка.
Подарок...
Сакурадзука Сейширо кривит губы, отодвигаясь еще на шаг от остывающей крови, располосованной белыми отражениями ламп. Щелкнув пальцами, снимает с двери защиту. Выходит.
Ругательство сквозь зубы — безадресно-витиевато. Он практикуется уже пятый день. Хватило времени наскучить слишком простой бранью.
Проходя мимо столика с так и не тронутым глинтвейном, он забирает принесенный зеленоглазым мальчишкой пакет. Пальцы прощупывают под вощеной бумагой сухую округлость кофейных зерен.
Отводит глаза официанту и немногочисленным посетителям. Даже обернувшись на треньканье колокольчика над закрывшейся дверью, они не увидят ничего, кроме смутной тени.
Сейчас он почти сожалеет, что не отымел мальчишку, прежде чем его убить. За пакет арабики... вполне приемлемая цена.
* * *
Ноябрь почему-то всегда — время ржавчины. Холодное мокрое железо на черной земле. Сакурадзукамори давно не удивляется прихотливости собственных ассоциаций.
У лебедей в парке Уэно — жесткие красные клювы. Больная подозрительность в отблесках выпуклых глаз. Они топорщат перья и шипят — когда куски хлеба падают рядом, в густую, как нефть, осеннюю воду.
Ноябрь — особое время... Сейширо сбивает столбик пепла с сигареты, так и не сделав ни единой затяжки. И вновь закрывает глаза, подставляя лицо промозглому ветру.
Дождь лениво роняет капли на стекла темных очков.
* * *
Вечер — опять компьютер, привычно. Файлы прогоняются через дешифратор. Всякий раз. И потом обратно — прежде чем закрыть. Процедура удлиняется втрое, зажигалка все чаще щелкает в руке, дым ест глаза, но последнее, на что бы пошел оммедзи, — это на отступление от ритуала. Да, и паранойя. Сейчас особенно. С такими гостями...
Свободной рукой он трет левый висок. И морщится, переводя курсор на очередную запись.
Так всё-таки — кто?
...Такагучи Хироси, 43 года, президент фонда «Медицина и жизнь». Одного этого претенциозного названия, по мнению Сакурадзукамори, хватило бы для вынесения приговора. Впрочем, там еще числилось взяточничество. Растрата средств. Или, возможно, парень просто кому-то мешал. Ни малейшей разницы. Труп на бежевом ковролине, в безликом номере отеля «Хайятт».
Какая связь?
...Нисиямия Косэен, 56 лет, профессор университета Тохоку. Физик-ядерщик. Так, что там? Приторговывал национальными секретами... или попросту не подпускал кого-то к вожделенным грантам? Стынущая кровь на стерильной кафельной белизне — почти как сегодня. Мелкие колкие брызги стекла.
Почему бы и нет? Вероятности не больше, чем у остальных.
Белая стрелка курсора. Серый экран. Никаких обоев, заставок, иконок на рабочем столе.
Очередная «Майлд Сэвен» дотлевает в стальной пепельнице, и дым пластается по стремительно темнеющему окну.
Это осень. Это ноябрь. Это чертова проклятая усталость.
...Морияма Сюнго.
...Саяка Сэйдзи.
Он давно перестал гадать. Бесполезно, бессмысленно. На третий день — это уже чистое упрямство. Особенно после разговора с Окумурой сегодня утром.
Его «импресарио». Дальний родственник, разумеется: Сакурадзукамори работают только со своими. Проверить — насколько чистыми были заказы...? Он даже по телефону мог представить, как округлились у кузена глаза.
— Сакурадзука-сан!...
Если он обнаружит, что Окумура проявил небрежность, — он его убьет. Без объяснений и возможности оправдаться.
То, что он не сделал этого сразу, на основании одних только подозрений... это признак либо разумной взвешенности — либо преступной небрежности, что куда более вероятно. Сакурадзукамори уверен, что не раз еще пожалеет.
Впрочем, Окумуру он может убрать и завтра. Встреча в восемь пятнадцать, на смотровой площадке телебашни.
...Почти так же вульгарно, как убивать в дешевом кафе.
И кто-то за это определенно заплатит.
Припозднившиеся автомобили все реже тревожат волглую уличную тишину. Вместо того, чтобы просто задернуть шторы, Сейширо замирает, упершись в стекло руками.
Ладони, впитав в себя холод, размазывают его по коже, проходясь по скулам и сжимаясь у рта.
Притихшая комната за спиной пахнет выветрившимся теплом и несуществующей книжной пылью.
Он оборачивается выключить компьютер. И говорит себе, что арманьяк будет в самый раз.
* * *
Ночами Сакурадзука Сейширо не видит снов. Никогда их не видел, с самого детства, и не считает, что в его жизни чего-то недостает. Сны, фантазии, грезы. Подходит для тех, кто не готов позволить себе роскошь реальности.
Ночь — это просто время, когда приходится закрывать глаза.
...И открывать их. Внезапно. От стука собственного сердца. От вдоха, ледяным крошевом забившего гортань.
Что за...?
Прикушенная губа отзывается пульсацией и маленькой вспышкой боли. Ночной воздух — густой, холодный, стекает по коже, просачивается в кровь. Распахнутое окно — пятно черноты на чернильном фоне, очерченное серой рамой окна. Бледно-желтая грязь вливается в него вместе с гулом мотора снаружи — свет фар переползает с одной стены на другую и дальше, пока не...
Стоп.
Приподнимаясь на локте, Сакурадзукамори свободной рукой прикрывает глаза.
— Нетрадиционное время. И способ приходить в гости.
Он не пытается убрать из голоса сонную хрипотцу. Скорее, наоборот.
Промозглый ветер из окна напоминает о зиме, стоящей на пороге. Он пахнет грязью — а скоро запахнет снегом. Сакурадзукамори предпочитает грязь.
Незваный гость улыбается в темноте. Слышно по тону.
— Нетрадиционным было приглашение. — И пожимает плечами. Тоже скорее слышно, чем видно. Шорох одежды. И шорох шага навстречу. — Пришел, когда смог.
Помимо восстановленных прежних защит, Сейширо добавил еще две — за эти пять дней. Судя по всему, вполне мог и не стараться.
Конечно, Ишикава не входил через окно. Распахнул его — только чтобы разбудить.
Почти забавно.
— Полагаешь, это было приглашение?
И не удивляется, слыша ответное:
— А разве нет? — Ожидаемое. Спровоцированное.
Они оба знают, о чем говорят.
— Ты мог дать понять, что тебе неинтересно. — Ишикава делает еще шаг вперед, наконец переставая быть частью темноты. — Никто никому не навязывал выбор.
Да. Просто отослать зеленоглазую наживку прочь. Вот только...
Он подумал об этом — когда было слишком поздно. Азарт.
— Эта манера констатировать очевидные вещи... Слишком много свободного времени — или привычка общаться с идиотами? — Сакурадзукамори наполняет слова сарказмом. Холодный воздух покусывает обнаженную кожу. Проходится сыростью по губам. По векам. Это не то чтобы неприятно, но.
Напоминает о паутине. И о сетях...
— Со временем как раз напряженно. — И опять, он скорее чувствует, чем видит жест Ишикавы: тот качает головой. Хотя уже совсем близко — однако чужая фигура словно хранит собственную тень, или это взгляд проскальзывает мимо, не цепляясь, не улавливая деталей. — Но мне показалось, тебе нравятся игры. Я принял правила, ничего больше.
Сухой смешок. Оммедзи расслабляется, устраиваясь поудобнее. Зевает, едва прикрывая ладонью рот.
— Ты неверно истолковал послание. Если там и было приглашение — то только идти в задницу. Go fuck yourself, как говорят англичане.
Незваный гость смеется в ответ. И садится на постель. Рядом — но не касаясь. Глаза поблескивают, отражая отсутствующий свет. Лицо — смазанный бледный провал... И неожиданно, резко — теплые пальцы на горле, в точности там, где пульс.
Он позволяет, не дернувшись, даже не вздрогнув. И после паузы, осведомляется невозмутимо:
— Ну, и сколько?
— Семьдесят восемь. Хоть из вежливости мог бы понервничать.
— Разумеется, я нервничаю. Нормальный — семьдесят два.
— Игры, как я и говорил... То есть я вправе гордиться произведенным эффектом?
— Ты вправе не тратить мое время впустую. Ремонт в прихожей в прошлый раз — и прерванный сон сегодня... Не знаю, за чье убийство вы хотели заставить меня заплатить, но, по-моему, цена более чем адекватна.
Он рискует сейчас. Рискует, в открытую нарываясь... Ладонь напрягается для удара.
В любой момент.
Он перебрал все варианты — он так ничего и не нашел. Ни малейших подсказок. Но Сакурадзукамори уверен, теперь, после зеленоглазого, уверен абсолютно, для них это не просто разница, для них это жизнь и смерть. Свой-Чужой. Дилемма. Дихотомия. Лояльность подконтрактнику никогда не перейдет рамок «семьи».
Да, дети. Семья. Дети... еще одно лыко в строку, впору задуматься, не слишком ли гладко ложатся стежки...
Паранойя.
Он смотрит на Ишикаву. Губы ноют, подрагивая в раздвинутых уголках.
— Мы делаем твою жизнь интересной. — Тот придвигается ближе. Пахнет кофе. И чем-то лакрично-сладким. — А ты чересчур придирчив. — Улыбка. И запах кофе еще сильней. Ровные, острые, влажно блестящие зубы. — Чем тебе не понравился мой подарок?
Арабика — или мальчишка? Он вполне может сделать вид, что не понял.
Он вполне может отвернуться — и попробовать снова заснуть.
А еще может притвориться, будто последних пяти дней вообще не было в его жизни.
— Видимо, он был слишком навязчив. В точности как и ты сам. Делай выводы. — И наконец опускает веки. Здоровый глаз саднит, будто в него сдунули сигаретный пепел. Пакет, так и не распечатанный, до сих пор лежит на столе. — Зачем ты пришел?
— Приглашение, я же сказал. Меня заинтриговало. Я подумал... вечеринки в пижамах. Драки подушками. Впрочем... — Чужая рука так и лежит на горле. Вполне ненавязчиво, как так и надо. Лишь едва ощутимо прижимая гортань. — ...почему-то я не верю, что у тебя все это было.
— Почему-то я не верю, что у тебя это было тоже.
— Мы оба росли без нормального детства?
— Да. И нас это несомненно роднит. Если конечно... — Он тянет Ишикаву за ворот, мягко привлекая к себе. Так близко, чтобы разглядеть черные пятна радужки. Но не ближе. — ...тебе это настолько необходимо. Инцест что, тоже входит в программу переговоров?
Пахнущий леденцами и кофе рот смеется. Сухо. Совсем рядом. Тепло на губах. Дразнит, притягивает. Оммедзи щурится, не выпуская чужие зрачки.
Ишикава опирается ладонями о подушку, по обе стороны от его лица.
— Нет, это родовая травма. У меня был сиамский брат-близнец... И тебе лучше не спрашивать, что с ним случилось.
...Того, что есть, более чем достаточно. Теперь он может начинать в любой момент, но...
Сакурадзукамори медлит. Ему странно жаль этих утекающих сквозь пальцы секунд. Нелепого, необязательного трепа.
Сейчас... Ему хочется...
А, к черту.
Ногти легонько царапают кожу у основания шеи, и Ишикава жмурится. Волна дрожи по телу — он даже не пытается это скрыть...
...И того, как вздрагивает от неожиданности — когда Сакураздукамори одним лишь усилием воли захлопывает окно.
В комнате мгновенно становится жарко. Душно.
И абсолютно темно.
...А когда грязно-желтый луч вновь пускается в путешествие через стену и потолок — к кровати... и останавливается, достигнув своей цели... он освещает лишь одного человека, гостя, сидящего на краю постели — в которой больше никого нет.
— Я не люблю задавать вопросы. — Ледяной голос Сакурадзукамори у него из-за спины звучит как ни в чем не бывало. Словно и не было разрыва в разговоре. Словно и не было разрыва... в ткани мира. — Люди лгут, стоит лишь им раскрыть рот. Это у них в крови. Так что... я лучше подарю тебе сказку. Раз уж детство не дает тебе покоя... Хочешь?
Ишикава оборачивается. Медленно. Не делая попыток подняться. Даже когда пол под ним исчезает, и начинает чавкать болотная жижа. Даже когда стены превращаются в туман. Единственное, что пока сохраняется прежним в мире иллюзий — это смятая постель, еще хранящая отголосок тепла.
Книга с закладкой, рядом с подушкой, смотрится особенно несуразно.
Ишикава берет ее в руки.
— Миямото Мусаси? Странный выбор. Или — врага надо знать в лицо?
— У меня нет врагов.
Налетевший ветер пахнет ржавчиной, треплет полы черного плаща. Сакурадзукамори не думал об этом специально, но в своем мире оказался одет как обычно. Темные очки — разумеется тоже. Необходимость. Привычка.
Шаг вперед — болото твердеет под ногами — и теперь уже его собственные пальцы касаются чужой сонной артерии.
— Они не живут настолько долго, чтобы я успел их заметить. Семьдесят восемь?
Он добавляет иллюзорному миру красноватое зарево: хочется видеть чужое лицо.
Ишикава щурится, почти виновато. Откладывает книгу в сторону, напоследок скользнув пальцами по корешку, бережно, как будто бы с сожаленьем.
— Посчитай сам, я тебе доверяю. Но, кстати... серьезно. Я в недоумении. Это что, проблемы коммуникации? Детские комплексы? Анальная фиксация? Второй раз я прихожу к тебе с разговором — и второй раз ты пытаешься меня убить. Не могу поверить, чтобы проблема крылась во мне лично. Запатентованное обаяние, с гарантией, я не ошибаюсь. Интерес возникает на шестой минуте, искренняя симпатия на двадцать девятой... Так что же с тобой не так?
Он не делает попыток сопротивляться. Противостоять чарам. Он...
Он не делает ничего. Треплет языком. Отвлекает внимание.
Кажется, Сакурадзукамори начинает улавливать примерный паттерн.
— Понимай, как знаешь. — Он отстраняется, позволяя простыне облепить чужую фигуру. Ткань затвердевает быстро. Как гипс. Свободным остается только лицо. — Возможно, я просто не люблю незваных гостей.
Если Ишикава не освободится, то умрет. Попробует — и наконец покажет, на что в действительности способен.
Зеленоглазый не сопротивлялся. Но зеленоглазый был просто наживкой, а не одним из них.
В пальцах оммедзи мелькает черная фуда. Он смотрит. И ждет.
...Очертания мира начинают колыхаться. Вздрагивают. И еще раз — сильней.
Затвердевшая ткань взрывается вихрем осколков, освобождая пленника. Болото раздраженно стонет, хлюпает горячей жижей. Камни, на которых стоит Сакурадзукамори, на миг утрачивают непрозрачность, от них пышет жаром, и...
— И только-то?
Жаль, он больше не может слышать под пальцами чужой пульс.
Фуда, вспорхнувшая ввысь, исчезает в россыпи черных искр.
Чтобы вернуть иллюзию на место, уходят считанные секунды. Еще никому не удавалось вырваться из этих силков.
Он чуть меняет декорации — и Ишикава оступается, пытаясь восстановить равновесие, едва не падает в жидкую грязь. То, что держит его, теперь выглядит как липкий туман. Сизые щупальца подбираются к горлу.
— Может, попробуешь позвать на помощь своих друзей. — Сакурадзукамори не скрывает насмешки. — Правда, не обещаю, что ты услышишь в ответ — ответ.
В сером свете испарина на висках тоже кажется серой. И седина.
Сакурадзукамори смеется.
...Еще одна попытка вырваться. Отчаянный резкий рывок — едва не вспарывающий ткань иллюзий.
Почти.
Разлетевшиеся во все стороны фуды скрепляют узлы. Нити натягиваются между ними. Сейчас его жертве, распятой, растянутой на сетях пентаграммы, должно быть, уже тяжело дышать.
И жарко. Наверняка, очень жарко...
— В чем смысл? — Голос Ишикавы звучит приглушенно. Это туман. И недостаток воздуха в перенапрягшихся легких. Скоро он начнет стонать. Очень скоро. Жаль только, что кричать — навряд ли. Обычно такие, как он, не кричат. — Убьешь переговорщика, и следующим придет чистильщик. Я же сказал: у нас плохо со временем. И твоя ценность не настолько велика.
— В самом деле, Ишикава-сэнсэй? — Темный оммедзи делает шаг вперед... А потом перестает притворяться, будто в этом мире действуют хоть какие-то иные законы, помимо его воли — и просто появляется лицом к лицу со своим пленником. Вынуждает того поднять голову, чтобы заглянуть ему в глаза. Горло напрягается, видно, как вздрагивает кадык. Нет. Не семьдесят восемь. Конечно. И даже не нужно считать. Он усмехается, наконец-то довольный. Взгляд скользит по плоскостям чужого лица, по замкнутой траектории углов и падений. — Я тоже пытаюсь сделать твою жизнь интересной. Чем ты недоволен? Ты разве не за этим пришел?
— Я...
Пересохшие губы приоткрываются. Как на замедленной кинопленке. Как сквозь увеличительное стекло. Так выпукло... ясно... Так... ощутимо... Он ловит чужое дыхание кожей. И ртом.
Леденечно-кофейный запах.
Короткие вздрагивающие ресницы...
Зрачки — колючие осколки грифеля, застрявшие в черных лужицах глаз.
...Он касается губ Ишикавы — раньше, чем понимает, что делает. Раньше, чем успевает осознать, что горячая тяжесть внизу живота сделалась почти нестерпимой. Что уже недостаточно просто... смотреть.
Он стискивает чужие плечи, жилистые, сухие, так сильно, что ощущает под пальцами все выступы суставов, и выгнутую жесткость ключиц. Он смеется, не отрываясь, когда они сталкиваются, и зубы клацают друг о друга, и Ишикава шипит возмущенной кошкой, и во рту появляется терпкая горечь... Кровь — он, кажется, разбил этому сукину сыну губу...
Наконец всё же отрывается — но только для того чтобы наклониться, заставить откинуть голову, и с силой прикусить кожу в основании шеи, прихватывая и сухожилия, вырывая еще один... звук — не стон, не шипение, он даже не знает, как это назвать, но ему от этого хорошо, а чертов ублюдок кажется подсажен на боль всерьез, интересно, как далеко он будет готов зайти, выгибается, вздрагивает, дышит так, как будто рвется пленка — с каждым вдохом по новой, и ему самому от этого... нет, не просто хорошо — сшибает с ног, и в жилах жидкий огонь вместо крови...
...бедра трутся друг о друга, рывками-ударами, торопливо, то и дело теряя ритм...
...больно, он возбужден настолько — что это уже причиняет боль, он теряет себя в водовороте ощущений, он чувствует, что еще немного — и начнут рваться мышцы, а перегоревшие нервы — просто пучок обугленных проводов...
...он...
...
— Т-твою мать!
...
Ишикава смеется.
Запрокидывает голову и смеется, совершенно расслабленный внешне, но когда Сакурадзукамори пытается рвануться назад, то обнаруживает себя в плену чужих рук, зажатый надежно, как в тисках, и черт бы его побрал...
— Прекрати!
Но, мать его, как же сложно — потому что возбуждение не отступает, даже мгновенная паника осознания, даже хлестнувший в кровь адреналин кажется, наоборот, только усиливает, только придает остроты, он выгибается назад, пытаясь отстраниться, прикусывает изнутри щеку, в надежде, что, может, хоть настоящая боль...
...нет...
...ублюдок...
...нет, черт возьми...
Держать иллюзию. Он помнит: цепляться за контроль любой ценой. Еще никогда и никто не пытался сражаться с ним — вот так, не внутри созданного магией пространства, но прорываясь вовне, за его пределы, пытаясь воздействовать прямиком на хозяина иллюзий, на их творца, выбивая из колеи, лишая власти не только над сотворенной вселенной, но и над самим собой — простейшим способом, простейшим, черт возьми, вот только знать бы еще — как он делает это?...
...и он все еще... все еще — и даже сильнее чем прежде — хочет... хочет... ах, блядь...
Сейчас уже не до игр. Сейчас — это уже не на жизнь, а на смерть. Сейчас он сможет выиграть, только если убьет Ишикаву, прежде чем тот освободится из плена тумана. Сейчас...
Но желание тугой волной прокатывается по венам, вновь лишая воли, почти лишая рассудка. Желание — колючие искры в крови. Желание — боль в каждой клетке неподчиняющегося тела. Желание — бешенство, унижение. Желание — колок, который чьи-то невидимые руки затягивают всё туже...
Звенящая на разрыв струна.
Он уже не в состоянии сохранить весь свой иллюзорный мир целиком. Сил хватает лишь на путы, удерживающие Ишикаву, перепоясывающие тому грудную клетку, затягивающиеся всё туже, лишающие возможности шевелиться... дышать... Вопрос только в том — кто успеет первым?
Но огонь уже собирается внутри, внизу, руки слабеют, подкашиваются колени, и каждая мышца дрожит в собственном ритме, и кажется, он не держит уже не только иллюзию, но и свое собственное тело, уже ничего не держит, ничего, ничего, и рассудок распадается, разваливает, рассыпается горячим песком, трухой, насквозь, по ветру, и огненная пружина наконец распрямляется — единственным... мощным... рывком... а потом — уже только бессмысленные содрогания плоти, раз за разом, до бесконечности, всё глубже в бездонной горячей тьме, всё дальше от края, уже без надежды... сознание, свертывающееся в кольцо... петля на горле... и вспышка... и наконец — темнота...
...
...Липкое от испарины. Липкое от спермы. Он с отвращением смотрит на пальцы, поблескивающие влагой, которую он собирает со своего живота. Пытается приподняться. И стискивает зубы, когда головокружение, и тяжесть в висках, и черная пелена...
...
...опять приходит в себя.
Перехватывает за запястье чужую руку с полотенцем — не открывая глаз.
— Хватит.
Пауза. Молчание. Влажная тряпка падает на живот, и он брезгливо кривится.
Рука в руке — совершенно пассивна. Он не чувствует напряжения мышц. Ничего, кроме ожидания.
Сакурадзукамори разжимает пальцы, привыкая к мысли о том, что все еще жив.
...
— Ты куда больший идиот, чем я думал. — Дыхание рвется, но он прекрасно обучен владеть собой, и голос звучит ровно так, как должен. Ни тени эмоций. Холодный и гладкий, непроницаемый, как стекло. — У тебя не будет второго шанса.
Он — убил бы, не задумываясь. Это инстинкт. За такое убивают. Без вариантов.
Он убьет Ишикаву Эйри. При первой возможности, или раньше. Это точнее, чем даже то, что солнце встает на востоке: солнце подчиняется законам вселенной... Сакурадзукамори — никому, кроме собственной воли.
Однако вместо ответа он слышит медленный, тягучий зевок. А потом постель рядом с ним проминается под тяжестью чужого тела.
— Иди к черту, Сэй-кун. За такой оргазм вообще-то принято благодарить. Тебе повезло, что я непритязателен: меня вполне устроит чашка кофе с утра. — Недолгая пауза. И наконец... совсем сонно-ленивое: — Спокойной ночи.
Две... три... четыре секунды — чтобы понять.
— Ты. Собираешься. Спать. Здесь?
— Ну да.
Собственные руки — как неживые. На то, чтобы сбросить на пол грязное полотенце, уходят последние силы.
Но злость, видимо, питается из какого-то иного источника, потому что не ослабевает ни на йоту.
— Я. Ни с кем. Никогда. Не делю постель. И не помню, чтобы посылал тебе приглашение.
Ответное «ага» переходит в новый зевок.
— Я тоже... Тоже не люблю ни с кем спать... И на что только не пойдешь... ради утреннего кофе... — Потягивается, устраиваясь поудобнее. Серая фигура в сером предрассветном мареве. Коротко стриженый затылок, расслабленная рука под головой — без подушки. Угловатое плечо. Он помнит ощущение крепких мышц под пальцами. Он помнит... Губы подрагивают. И вновь — когда этот сукин сын, точно читая его мысли, сонно бормочет: — Да, конечно. Ты можешь меня пристрелить... Но испачкаешь простыни — и ночевать все равно придется в кресле.
— Ишикава. Я не собираюсь повторять...
В ответном вздохе, перебивающем сердитую тираду, сквозит раздражение. Незваный гость наконец оборачивается. И либо он и впрямь великолепно играет — либо действительно на пределе: чужое напряжение и усталость Сакурадзукамори чувствует, точно свои. Полуприкрытые веками глаза кажутся тусклыми, как пыльное стекло. Губы шевелятся с трудом, и словно запаздывают за словами.
— Сэй-кун. Послушай. У меня был на редкость паршивый день — и с тобой сейчас я выложился уже до последнего. Так что, пожалуйста. Очень прошу. Будь человеком. Всё — завтра. А пока... просто дай мне нормально поспать.
Секунду. Другую. Сакурадзукамори может только смотреть.
Он не мог бы сказать, что его мало кто о чем-то просил в этой жизни. Умолял — еще точнее. Не убивать. Чаще всего — да, именно об этом. Униженно, в слезах, или с попыткой сохранить достоинство, или торгуясь, или...
Но, кажется, ни разу — вот так.
Пожалуйста. Дай поспать. Мать его. Пять минут спустя, как они чуть не прикончили друг друга...
Гребаный чертов ублюдок.
И самое смешное — что ведь уже заснул.
Кажется, никого в своей жизни Сакурадзука Сейширо не ненавидел сильнее.
...Он оглядывается на свою постель в последний раз, когда усаживается в кресло. Щелчок зажигалки — и кончик сигареты вспыхивает алым. Затяжка. Дым серой нитью прошивает темноту.
Спать не придется. Слишком многое нужно успеть до утра.
...И что, сварить таки чертов кофе?
С улицы через распахнутое окно веет промозглым холодом и обещанием близкого снега.
~tbc~